Он обнял старого знакомого, трижды прижался выбритой щекой, отстранившись, внимательно посмотрел — будто рентгеном просветил.
— Да, разделали тебя основательно. Впрочем, я и без этого тебя бы не узнал. Ни за что не узнал! Когда мы виделись, ты был мальчишкой — лет тринадцать-четырнадцать! Как отец?
— Давно не встречались.
— А мама? Она готовила замечательный форшмак, а какой айсбайн! Настоящая немецкая кухня...
— С мамой тоже давно не встречался.
— Да-да, понятно... Я всегда говорил Генриху, что остаться в стороне от политической борьбы своего народа не удается никому. Он мне не верил, а ведь так и получилось. Пусть не с ним самим, а с его сыном. Ты оказался со мной в одной упряжке.
— Насрать мне на политическую борьбу, — зло сказал Вольдемар.
— Пусть так. Но тяга настоящего немца к родине, к собственной автономии... Она привела тебя сюда.
— Да ну! Сюда меня привел кошелек! Что с того, что я немец? Я в глаза не видал никакой немецкой родины, я в Караганде родился! На хер мне эта автономия? Если бы я был негром, но дернул этот гребаный лопатник с этой гребаной пленкой, то так же получил бы срок и приехал в эту зону!
Иоганн занимал козырное место в «авторитетном углу» — у окна и вдали от двери. Он сидел на шконке, рядом стоял угрюмый и мосластый эстонский националист Эйно Вялло. Тщательно подогнанная по фигуре черная зэковская роба и ушитая кепка сидели на Эйно, как эсэсовская форма. И ему это нравилось.
— Ты уже все забыл! — презрительно сказал эстонец. — Ведь тебя наверняка дразнили в детстве? Фашистом, Гитлером. Так?
— Ну и что! Всех дразнили, евреев меньше, что ли?
— Вот именно! Но, если ты заметил, все евреи оказались здесь именно из-за того, что не, хотели выносить оскорбления.
Шнитман стоял чуть в стороне и согласно кивал, всем своим видом изображая борца за идею. В руках он держал банку тушенки. Когда Яков увидел Вольфа, то обрадовался так, будто встретил близкого родственника. И сейчас не сводил с него быстрых черных глаз.
— Я пострадал за пропаганду сионизма! А что плохого в сионизме?
Иоганн вздохнул:
— Я говорил Генриху, что его воспитание даст плохие плоды. Ты полностью перенял отцовский нигилизм. А ведь если бы кошелек украл русский карманник, его бы никогда не осудили за шпионаж. Даже если бы в нем было десять шпионских пленок! И за побег русского не разукрасили бы таким образом.
Предыдущая страница
